***
Непростое время переживает наша страна. Нас пытаются обозвать, представить дикими, варварами, лишенными «общечеловеческих ценностей и всеземного гуманизма». И не ради оправданий перед «цивилизованным миром» скажем, что слова «милосердие», «сострадание» и «сочувствие», рожденные тысячи лет назад, перетекли современным поколениям,  живущим в России, с молоком праженщин и с кровью праотцов, в том числе пролитой в войнах с этим самым «цивилизованным миром».
Основой для  рассказа стали воспоминания моих земляков, живших в районе или ставших табунцами в славные и горькие сороковые уже прошлого века.    

Их привезли к вечеру. Щербачиха, точнее, Анна Щербакова, затюканная фермой и ребятней, послала к конторе старшего, двенадцатилетнего Сашку:
- Ты, Сань, иди и жди. Матвеич наказывал строго-настрого быть всем, а шо нам его подводить!
Председатель колхоза Матвей Матвеевич Каплун такие семьи, как Щербаковы, жалел: то дров подбросит, то муки выпишет, а то и пшена привезет. Слухи доходили, что попадал под разнос за это, даже комиссия какая-то из района приезжала, но председатель остался на месте.
Вот и сегодня он стоял на ступеньках правления, что-то зычно говорил. Руководил, короче говоря. Впрочем,  нет, руками он не водил.  Хотя бы потому, что одной руки прямо по плечо у него не было. Как и уха и глаза. Остались его передняя конечность,  органы слуха и зрения под Смоленском еще в сорок первом.
Сашка подошел ближе, но на глаза Матвеичу старался не попадаться. Тот, не смотри что одноглазый, сфотографировал его в момент:
- Ты, Щербачок, не прячься, всем достанется, а за опоздание навешу на вашу хату самую большую семью! Иди сюда и слухай, как все люди.
Малец буркнул в ответ что-то неслышное, но все же протиснулся к крыльцу.
- Як тильки доставят, - продолжал ораторствовать председатель,- шоб ору не было. Пусть видят, шо нас тоже не пальцем робилы, и орнунг, то есть порядок, у нас полный. Крикну фамилию, подходи и забирай, веди до хаты. А утром жду в конторе всех, дали команду за постояльцев, особо за тех, у кого киндеров много, харчей подбросить. Трошки совсем, но хоть что-то.

Все молчали, зная, что не Матвеич придумал это, да и верили ему: распределит ссыльных справедливо
Один дед Малых, убрав «слуховой аппарат», то есть черпачок ладони, от шапки, задорно бросил председателю:
- Коль, Матвеич, налог такой пошел, ты мне молодку подсели. А можно и бабку, хочь я   давно все забыл, но вспомню, коль приспичит.
На шутку не отреагировали, да и показались подводы.
- Раз, два, три… семь, восемь…,- шептал Сашка, встречая новую с выражением солдата в окопе при виде танков. Солдата, у которого осталась одна граната. -  Да хватит уже!
На одиннадцатой повозке счет закончился.
… Две шеренги стояли напротив друг друга. Обе неровные, серые одеждой и лицами, тревожные и … любопытные. Это любопытство пробивалось даже сквозь косые взгляды у местных и усталое равнодушие у прибывших. Сегодня, когда Сашка стал Александром Петровичем Щербаковым, отработал учителем и директором школы почти полвека, он мог
бы подобрать уйму точных и правильных слов для того, чтобы рассказать о своих чувствах при виде новеньких жителей, поведать о мыслях земляков. Тогда же они сводились к немногому: почему к нам? Как же жить и делиться тем, чего самим не хватает, с теми, кто воюет против?
Матвеич и морозец ускорили конец противостоянию.
Щербаковым досталась семья из четырех человек, трех детей и матери. Фамилии он не расслышал, а имена вовсе не запоминал: «ну их, все они фрицы!»
Сашка отвел «своих» в сторону, скомандовал голосом Матвеича: «За мной!». Женщина покачала головой и показала на повозку. Кивнув-разрешив, он наблюдал, как приехавшие навьючивали на себя перетянутые тесемками мешки, брали из саней корзины. Не обошли малую: ей достался небольшой фанерный ящик.  

Домой вел молча, не оглядываясь, демонстративно сунув руки в карманы. Только один раз, когда вдруг зашумели, посмотрел назад. Старший «фриц», по виду одногодок, отбирал фанерный ящик у девочки. Та сопротивлялась,  при этом с улыбкой быстро что-то говорила, из чего Сашка перевел одно  «найн». Улыбка была мамина: та тоже смотрела на старшего и тоже улыбалась. Потом  что-то сказала сыну,  тот неожиданно погладил сестру по голове и отпустил ящик.
«Ишь ты, малую бережет, а она его,- понял Сашка- Как у нас. Как я совсем, на картошке: только Веточка схватит тяжеленное ведро, так я ее по рукам!».
Сашка не заметил, что назвал сестру не Светкой, а  как мама, Веточкой, когда укладывала ту спать.

ххх

В хате было холодно: значит, Анна убежала на ферму, а самим топить печку она не велела. Сашка, сгустив для солидности голос, показал постояльцам угол, куда вчера  мать их определила:
- Вон там спать будете. Солома на дворе, перинов у нас нет. Сами несите, я не в плену у вас!
На последних словах он голос притушил, но гостья, кажется, не только слышала, но и поняла.  Что-то сказала старшему,  и тот вышел из хаты.  Сашка  - тоже: он решил приглядеть за «фрицем», да и пора управляться в стайке. Потом долго чистил сапоги, соскребая ошметки навоза.
Вернулся.  Угол был затянут светлой занавеской, перед ней в линейку стояли валенки и боты. За ней шептались, но при его появлении стало тихо. Напряженно тихо.
  Сашка стал готовить ужин, что стоял на столе, прикрытый тряпочкой, в этот раз поделенной перед работой матерью на пять частей. Забелил картошку теплым вечёрышником (корову он доил сам) сначала Светке, потом – Пашке, отложил себе. Помедлив, одну картошину из своей кучки переложил в четвертую, материнскую, зная, что утром ее найдет в своей. Это мать перед фермой опять разделит картошку, добавив одну ему.
Что-то неуютно было на душе. Он не мог понять, почему царапало внутри, нескладно сиделось за столом. Так было уже в прошлом году, когда мать уехала в район провожать отца на войну, а он кормил брата и сестру. Как и тогда, младшие не задирали друг друга,.не стучали друг друга  по ложкам.
- Молодцы!,- взрослым голосом похвалил малышей, - щас дам сахару лизнуть. Паш, а Паш, ты только не нахальничай, по два раза можно, а ты в субботу лизнул целых четыре. Пятую кучку картошки, из четырех штук, сложил назад в чугунок: мол, не догадался, кому она приготовлена.
…Проснулся утром, и то потому, что мать, уже одетая, легонько тормошила за плечо, кивая в угол, на занавеску:
- Ладно, что четверо только. У Сапрыкиных – то ли шестеро, то ли семеро. Прокопенкам девять подселили. Матвеич до крика дошел, пока втемяшил дяде Василю, почему ему так много. У них-то пятистенок, не чета нашей мазанке. Да, чуть не забыла  . Ты видел, эти вчера ели что-нибудь? Дай им хоть картошки, я на них тоже сварила, а то  неудобно как-то. Печку не заправляй, кизяки еще горячие, я поздно затопила. Ты в школу-то нынче не ходи, наша очередь за соломой ехать. Ты ехай, а я после дойки забегу в правление, масла обещали налить за квартирантов. И почту должны привезти.
И она снова, уже запахивая фуфайку, кивнула в угол.
Завтракали за столом, но порознь. Сначала Сашка накормил своих, после чего высыпал картошку прямо на клеенку и позвал тех, за занавеской которые:
-Эй, вы! Мамка сказала, чтоб я вам дал картошки. Вон она, на столе. Ешьте.
«Жрите» не выговаривалось, мешала вчерашняя улыбка женщины. Да и хамить взрослым он не умел, отец за это строжился..
Сначала показалась малАя, за ней мальчик постарше, потом их мать.
- Эльса, танте Лиза, тетя Лиза, - представилась она, протянув Сашке руку. Тот, нацепив серьезное и даже сердитое выражение лица, буркнул:
- Сашка, Александр.
-  Отшень приятно. А это – Рутик, Рудольф.  Эмма,- держа паузу, по очереди показала на детей, которые уже сидели на лавке и выжидающе смотрели то на мать, то на Сашку. Так обычно смотрит на хозяина голодная и  умная, дрессированная собака, с нетерпением ждущая команду.
Только не повизгивали.
- Отшень приятно, - непроизвольно передразнил Сашка. Смутился. Разозлившись на себя, хотел добавить что-то другим голосом, но увидел особенную улыбку гостьи. «Как тогда, по дороге», - черканула мысль.
- Ты не тумай, Алекс, я тоже путу рапотать, картоффельн вам верну.
- Я не тумаю,- теперь уже специально передразнил тот, вконец смутившись. Стало не по себе, когда увидел, как ели малыши:  аккуратно, но очень быстро, даже быстрее быстрого. И совсем уж невмоготу было смотреть на женщину, которая, обняв подбородок и щеки ладонями, улыбалась одними глазами. Это была совсем другая улыбка:  как в мозаике, в ней было столько цветов и оттенков, что Сашка до сегодня не может подобрать всех нужных слов. Прозрачным слезам может, а улыбке нет.
Старший в то  утро к столу не вышел. Видно, мать успела спрятать картошину для него под фартук.

ххх

… И поползли дни, и замелькали месяцы.
Дома все образовалось. Точнее, образовала все Анна: ели все вместе, за одним столом, поделив на всех и домашние припасы,  и то немногое, что выдавали на ссыльных. Эльза поначалу посопротивлялась, но сдалась: вид голодных детей рвал душу, точил веру в жизнь. Со старшим Сашка не то что подружился, но принял,  в школе не давал задирать. Они сидели за одной партой, вместе шли домой, управлялись по хозяйству. Даже  в колхозе, на посевной, в паре были погонщиками быков на пахоте. В памяти осталось, что один раз  в один день оба принесли домой премиальные, аж  по 300 граммов хлеба, отчего матери долго радостно причитали.
Иногда дрались. Повод всегда был один. Когда играли в войнушку, Фриц (да-да, его звали Фридрих, Фриц!)  хотел быть нашим, даже если считалка выбирала его немцем. Дрались отчаянно, зло, но боль у обоих долго стояла не от тычков, а от попутных криков. Один другому, озираясь по сторонам, бросал «фашист!», а тот выстреливал в него « руссиш швайном». Потом долго злились, больше на себя. Схватились раз дома, но матери, не особо разделив на своих и правых-виноватых, развели драчунов по углам рушниками.

ххх
… О похоронке на отца Сашка узнал первым. Матвеич зачем-то заехал в школу, но не зашел, позвал сначала учительницу. Та долго мотала головой, тихо прикладывая руки к груди, потом отвернулась и прошлась глазами по окнам. Показав на окно Сашкиного класса, пошла, нет, побежала назад. Матвеич на бричке подъехал вплотную, не слезая, постучал кнутом  по открытому окну.
- Ты, это, скажи Александру Щербакову, чтоб вышел, - громко проговорил Фрицу, хотя Сашка стоял ближе. От того, что назвали его по имени-фамилии, что председатель отводил свой непокалеченный глаз в сторону, что учительница закрыла рот, словно боялась крика из груди, он все понял. В окно не полез, пошел в обход, через класс и коридор. На крыльце споткнулся, зачастил внизу ногами, чтобы не упасть. Не упал.
- Садись, Сашко, поедем щас с тобой на выпаса. Ох, ты господи! Петро-то, батька-то твой…
За селом Матвеич придержал лошадь, достал извещение, спрыгнул с брички, встал прямо лицом к солнцу  и  прочел без пауз:
- Ваш муж сержант Щербаков Петр Васильевич уроженец села Успенка Кулундинского района Алтайского края находясь на фронте погиб 26 апреля 1943 года похоронен в селе Поныры Курской области  Райвоенком майор… начальник адм.отдела старший лейтенант…
Сашка молчал.
- Ты, Александр,плакай-не плакай, но знай: хорошо, что батька твой не пропал без вести, а погиб смертью храбрых. Вас защитил и о будущем позаботился. Какое- никакое, а пособие получать будете. За безвестных-то не дают: мол, а вдруг сдался.
Анне он точно так же, вытянувшись по стойке смирно, без остановок на запятые и точки, обернувшись против солнца, прочел извещение. Знал Сашка и то, что говорил он матери, когда отвел ее в сторону. Сашка даже шевелил губами, повторяя за Матвеичем и документ, и слова утешения.
Мать молчала.
Домой вернулись рано. Эммочка, в отличие от прошлых дней, не выпорхнула из-за занавески. Там было напряженно тихо.
  Анна сама подоила корову, стала собирать на стол. «На восьмерых»,- посчитал картошку Сашка. Села на лавку, стала что-то шептать, поднимая глаза кверху. Потом уложила руки на фартук, бездумным взглядом уперлась в занавеску. Везде было тихо.
В сенцах скрипнуло, дверь приоткрыли, но никто не входил, только шу-шу да шу-шу. Сашка вышел. Там стояли соседки, да дед Малых наполовину переступил через порог сеней. У всех на лицах написан вопрос: «Как там Анна»?
- Молчит,- прошептал Сашка.- Вы пока не трогайте ее,- сказал по-взрослому,- пусть оклемается.
Они и не трогали. Уже в хате примостились на лавки, сидели торжественно и строго. Молча. Даже между собой не переговаривались. Также молча ушли, замедляя шаг около Анны. Один дед Малых хотел что-то сказать, но только крякнул, закашлялся, ни с того ни с сего стал хлопать себя по карманам, искать махорку.
-Пошли вечерять,- сказала мать, очнувшись поздно вечером, но не встала, лампу не зажгла, к столу не подвинулась. Сашка и малышня было принялись за еду, но Анна остановила и негромко сказала в  занавеску:
- А вам что, особое приглашение нужно? Пошли, собрала уже.
Там не колыхнулось. Анна тяжелыми шагами направилась в угол, но не дошла: навстречу вышла Эльза. Они долго смотрели друг на друга посреди хаты. Одна умоляюще мотала головой, ручейком лились вперемежку русские и немецкие слова. В густеющей темноте обеих почти не было видно, но Сашка нутром чуял немигающий, стоящий на месте суровый взгляд матери и виноватую улыбку Эльзы.
- Ты себя не виновать, Лиза, - тихо и четко, незнакомым для сына голосом  вдруг начала Анна, - гитлеры виноваты, а ты-то чем провинилась? Ну, немка, и что, стреляла что ли в Петра моего? Матвеич рассказывал, что и среди наших враги проявлялись.  Вот они-то точные гитлеры!  Думал, после мясорубки под Смоленском, как он говорит, в аду больше не будет, но нет, в окружении видел, что творили немцы, а полицаи им помогали. Он нынче воду из колодца пьет и дрожит: пришлось трупики доставать там, в окружении, из колодца. Почти весь детский санаторий туда бросили, туберкулезный санаторий. За что себя ты-то виноватишь?! Да  отдай ты руку, нашла что целовать! Детей своих вон целуй! Кончай германское кино, …  
Монолог Анна закончила жирной точкой, словом, которое от матери Сашка никогда не слышал, даже в стайке под коровой, когда та хлестанет по лицу. Даже на ферме.
- Ты, Сань, мать не слушай! – повысила она голос от смущения, - запали лучше лампу.
Да фитиль не крути сильно, керосин зря не жги.
Ужинали молча. Ввосьмером.
Эльза уже вытирала стол, когда вдруг позвала Эмму и что-то ей шепнула. Та нырнула в свой угол. После коллективного громкого шепота на немецком из-за занавески вышли втроем. Эмма на вытянутых ручках  несла фанерный ящик, торжественно сопела и улыбалась маминой улыбкой.
- Либе мути Анна, - продекламировала она, остановясь напротив, - это вам!
- …?- молча,  протестующим взглядом спросила Анна.
- Битте, пожалуйста, бери!,- помогала дочери Эльза. – Это мясорубка. Мы везли ее из Мариенталя, это наш фатер привез из Саратова. Мы даже под Омском не поменяли на продукты, берегли ее. Без тебя мы не выжили бы, а без нее проживем. Битте!
Битте,битте- это уже Фриц баском просил Анну, а за ним эхом повторял Рудик.
У Сашки защекотало в носу, и остальное он видел сквозь  слезы.
Плакали все, кроме Анны, но и она не выдержала, когда Эльза, прижав ее к себе, тихо гладила, совсем уж по-бабьи, по-русски причитая:
- С тобой проживем. И детей поднимем. Лишь бы война проклятая быстрей  кончалась. Да здоровье не потерять бы. Тебе нельзя болеть: восемь душ тащишь. Пусть твои болячки моими станут, если что.  А мясорубка-то нам зачем? Фляйш не водится. Пусть на полочке у вас стоит. Красивая. Украшением будет. Салфетт свяжу, накроем, еще лучше будет.

ххх
… Сашка долго ворочался: не спалось. Рядом то замирали, то крутились брат с сестрой, иногда попукивая после обильной вечерней картошки с молоком. За занавеской громко вздыхал Фриц,  думу думал.
А за столом в обнимку сидели две женщины, и на фоне голубого лунного окна Сашка видел вплоть до того, как провалился в сон, то их летящие жесты, то осторожные поглаживания, то клинья поправляемых платков. Этот театр теней обе озвучивали шмыганьем носа, бездонно глубокими вздохами, а то и коротким смехом, который обрывали виноватой паузой. Их шепот то неслышно шуршал, то становился отчетливым и понимаемым, но Александр не вслушивался, он тоже думал думу. Даже их ясные и слышные слова не попадали в него, хотя некоторые из них он сам про себя проговаривал. Думалось и говорилось всем об одном и том же.


Мясорубка на полочке стояла недолго. До конца войны и в послевоенные бедные годы ходила по дворам. Истончилась сеточка, нож обзавелся двумя щербинками, под стать фамилии новой хозяйки. Впрочем, мало кто помнил, бегая в поисках мясорубки перед  русской пасхой или немецким рождеством, Октябрьской или просто свежиной, что машинка приписана к Щербаковым, тем более, как попала к Анне.
Даже тогда, когда ее, увидев в школе на витрине  под стеклом, кто-то из райцентра выпросил для районного музея,  молоденькая директриса на вопрос «Откуда она?», пожала плечами:
- Не знаю. Да и зачем она нам: в столовой новое оборудование.

Ххх
А напоследок я скажу…

Анна и Эльза лежат рядом, под одной березкой. Рудольф уехал на ПМЖ в фатерлянд. Когда укоренился, стал ездить к брату каждую осень. Пока позволяло здоровье, садился на его комбайн и не слезал до конца уборки. Впору на грамоту передавать как передовика производства.  Тоскует по родной деревне страшно.  До зубного скрежета.
  Привозил из Германии две  туи, но они на кладбище не прижились. Хотел смотаться  в  питомник и купить что-то похожее, но старший брат с женой его остановили: пусть матери лежат под березкой. У Фрица и Светы уже правнуки. Живут у младшей дочки Эльзы. Вчера ее старшая, Анютка, прибежала с улицы и долго размахивала бумажкой:
- А нам посылка из Германии, от наших! Неужели опять мясорубку прислали?